[Сергей11]

* * *

Шуга на реке радует охотников, - кончаются, значит, осенние слякотные денечки и приближается зима, с настоящими морозами, с настоящим промыслом.
Михаил бродил по ближним сопкам, топтал молодой осенний снег, постреливал белочек. Но все мысли были направлены на то, что скоро эта мокреть кончится, река встанет, и тогда можно будет побегать за собольком. Собаки, однако, должны себя показать, в прошлом году ловко начали работать, да жалко, что поздновато, – снег уже выпал приличный, убродно стало, но себя проявили. В этом году он, конечно, ждал настоящей охоты, но пока только ждал. Вот и шуга по реке полетела, скоро уже, скоро.
Охотился он давно, лет десять, правда постоянного участка не имел, то с тестем ходил, тот в промхозе штатником работал, то товарища взял, в низовьях охотились. Там места добрые были, да у Мишки тогда «авария» произошла, всего лишился, и должности, и участка, как башку сохранил.
А случилось вот что. Он тогда районным охотоведом работал, как и сейчас, жил в бараке дореволюционном, жену имел и двоих детей малых. В бараке том холодина страшная, все-таки север себя давал знать, да и больно уж ветхое строение было. Квартиру постоянно обещали, обещали, а тут выборы, – в Верховный Совет.
Ну Мишка возьми да и заяви ультиматум:
– не пойду на выборы, пока квартиры не будет!
И точно не пошел.
К нему домой приезжали, уговаривали, а он уперся,– настырный же. Короче, после праздников, – Выборы же праздниками были, – пришел на работу, а там уже новый замок и милиционер покуривает на крылечке.
– Что такое?
– Уволили тебя, Миша. Иди в райком, там все объяснят.
Ничего не объяснили, сунули просто решение партбюро, где ставили в известность об изгнании со всех постов. За аморальщину. Вот и получил квартиру.
Сильно тогда переживал парень, ох сильно, как умом не тронулся. А тут секретаря райкома на повышение забрали, в Иркутск. Новый пришел, и как раз директор в промхозе поменялся. Сговорились, вернули Михаила к должности. Но все, считай, год без малого в опале отходил, это тебе не бублик с маком.
Теперь же вот участок взял на границе заказника и егерей своих тоже по границе посадил, – и охрана тебе, и охота.
У егерей, правда, не у всех, были рации, а кустовая рация у охотоведа была в зимовье. Раз в два дня, в определенное время, выходили ребята на связь и отчитывались о своих проблемах.
Мороз крепчал с каждым днем. На реке появились большие забереги, а широкое и тихое плёсо, что ниже зимовья, почти полностью перехватило, только узкая лента воды разделяла реку вдоль. Да и не вода это была вовсе, а каша ледяная, – шуга сальная.
Собаки уже не раз выскакивали на тонкий лед и, задирая морды, внюхивались и всматривались в противоположный берег.
– Ну, ну, не рыпайтесь раньше времени¬ – успокаивал их охотник, – успеем еще и там побегать, не торопитесь.
Михаил охотился один. Многие в те времена ходили в тайгу, нарушая какие-то правила. Так, например, по одному на участок идти не положено в целях безопасности, а охотники подписывали документ о совместной охоте, сами же промышляли совсем в разных местах. Ну не будешь же одной тропой ходить, да где это видано, чтобы охотники вдвоем по тайге бегали. И потом охота, – это довольно таинственный процесс, не каждый промысловик готов делиться какими-то своими секретами, готов делиться своим фартом, даже с родственником или другом.
Так вот, Михаил охотился один. Он, конечно, лелеял мысль о тех временах, когда подрастут сыновья и можно будет их натаскать, наставлять на тайгу, но это еще годы и годы, Лешке вон только десять, это еще дет пять ждать, а тот и вообще мал еще.
На рыбалку он их, конечно, уже брал спокойно и многому обучил, но то летом, а тут… В напарников как-то не особенно верил и шарахался по лесу один, надеялся лишь на свой опыт, свои силы и на волю Всевышнего.

* * *


За последние два месяца он практически ничего не ел. Любая пища, будь то корешок растения или засохшие, замороженные ягоды, да просто случайно пойманный бурундук вызывали острую боль где-то внутри, разрывали огнем кишки и заставляли снова драть зубами и когтями гнойную рану на боку.
Рана временами затягивалась, покрывалась какой-то грязной коростой, то вдруг вновь открывалась и из нее начинала сочиться мутноватая жидкость. А при неосторожных, резких движениях боль пронзала весь позвоночник, и тогда медведь валился как подкошенный, начинал крутиться вокруг себя и волочить вдруг, теряющие способность двигаться, немеющие задние лапы.
В эти моменты он опять страшно ярился, рвал все в округе с корнем, когтями выскребал катанину и, наконец, замирал в неестественной позе. Совершенно обессилев.
Куда он брел в эти и с какой целью, не знал и сам, просто шагал и шагал, если слушались ноги, развешивал на осенних кустах клочки неаккуратной, потерявшей шикарный блеск шерсти, а на недавнем снегу оставлял неровную строчку спутанных следов.
Опытный охотник, наткнись он на эти следы, сразу бы поднял тревогу, понял бы, что идет тяжело раненый, больной и очень изнуренный зверь, который в наваливающиеся холода неминуемо начнет творить запретное, так как о берлоге, о спокойной зимней спячке не может быть и речи.
Но такой охотник не пересек след медведя и тот, в конце - концов, вышел на берег широкой замерзающей реки.
Несколько дней он провел под нависшим обрывистым берегом, где переплетенные корни растений свешивались до самого льда и создавали иллюзию надежного укрытия. Однако это был обман, и вскоре медведь опять выбрался наверх и захромал в сторону сопок, наискось пересекая широкую пойму. Он часто останавливался и старательно вылизывал бледным языком обмороженные узкие ладошки передних лап. Шкура на них местами полопалась и висела клочьями. Да и весь медведь, когда-то вальяжный, круглый, лоснящийся, теперь выглядел очень неряшливо. Шерсть, свалявшаяся и грязная, свисала рваными лоскутьями, бока ввалились, спина стала очень узкой и костлявой, а голова низко опустилась между ног, будто катилась по самой земле.
И лишь глаза, ввалившиеся маленькие глаза, выдавали в звере былую силу, мощь и выказывали теперь неимоверную злость, даже ярость на все окружающее.
Его раздражало буквально все. Встретившаяся молодая сосенка, - он переламывал ее, вспорхнувшая недалеко сойка, – он ударял воздух лапой и приглушенно рыкал, даже легкий осенний лист, прилипший к влажному носу, мог взбесить этого измученного исполина и он больно бил себя по морде лапой.
Однажды он снова услышал тот страшный грохот, который вмиг сделал его больным и немощным, в страхе сорвавшись с места, он кинулся в соку и не остановился, пока не оказался на ее вершине. Здесь, тяжело переводя дыхание, он прислушивался к лаю собак, который доносился с того самого места, где стреляли. Потом раздался еще выстрел, и собаки замолчали.
Дождавшись глубокой ночи, медведь осторожно спустился с сопки и прокрался к месту охоты человека. Он нашел то дерево, куда днем лаяли собаки, нашел место, куда упала подстреленная белка, а еще он нашел несколько пыжей. Они пахли дымом.
Это был запах не того дыма, когда горел лес, тогда тоже было страшно, но этот…этот запах дыма сгоревшего пороха врезался ему в память навсегда, одновременно и, пугая его смертельно, заставляя дрожать поджилки, и раздражая, возбуждая немыслимую ярость, требуя каких-то действий, требуя выплескивания накопившейся злости.
Он, наконец, понял, куда он шел и что теперь в его жизни будет главным, – он должен найти человека с ружьем и сделать ему также больно, как сделал тот.
Медведь еще долго топтался у места охоты, изучал запахи, успокаивался, впитывал в себя чувство мести. Наконец, он лег прямо в истоптанный снег и медленно прикрыл полные затаенной злобой глаза. Он больше не вылизывал обмороженные лапы, он даже перестал так остро ощущать боль, он сосредоточился на мести, у него появилась цель…
…Уже не первый день медведь шел по его следам. Он до тонкости изучил запах этого человека с ружьем, а в ушах, в воспаленном сознании постоянно слышалось шуршание его резиновых сапог по молодому снегу.
Следить за человеком и оставаться самому незамеченным было трудно, так как тот имел двух собак. Медведь даже знал, как зовут собак этого охотника, он уже не раз слышал, как тот их кричал, нервно хлопая себя по колену, особенно, когда собаки, ехидно улыбаясь, уходили на другую сторону реки по тонкому, прогибающемуся льду.
Охотник беспокоился, что собаки провалятся, тогда им уже не поможешь, он нервничал и забывал об осторожности, заполошно бегал по берегу и напасть на него можно было прямо сейчас. Но медведь не спешил, он изучал повадки охотника, изучал его движения, все более и более злобил себя и даже снова чуть не доводил до припадка…
Он не нападал пока, он наслаждался ожиданием того момента, когда будет можно…


* * *

Мишка упивался наступающей зимой, по-детски радовался утренним морозцам и носился целыми днями по сопкам, выхаживая собак. Они все лето провели в вольере и теперь, выпущенные на волю, одуревшие от леса, от свободы быстро сбили ноги.
Это бывает со всеми собаками, содержащимися в неволе, процесс этот неминуем, но его надо преодолеть, пока не начнется настоящая охота, – на соболя. Собаки со сбитыми ногами пару дней вообще не встают, болеют, а потом потихоньку начинают прохаживаться, а еще через несколько дней уже бегают, но пока неуверенно и недалеко. Вот и надо их таскать по тайге, заставлять работать по белке, как говорится, набивать лапы. Чем быстрее этот процесс закончится, чем быстрее собаки придут в норму, тем удачнее может быть охота.
Расхаживая, вытаптывая собак, Михаил еще не уходи далеко от зимовья, ни разу не ночевал в лесу, но знал, что все это впереди, готовился к этому. Даже в мыслях у него не возникало ни разу, что за ним уже несколько дней следит шатун.
Облазив ближайшие окрестности, Михаил нигде не наткнулся на подозрительные следы, правда, и снежок еще был мелковат, а на колодах так вообще не было, но если какой зверина появится на участке, – не должен проскочить мимо внимания. Уверенность была. Да и с егерями своими связывается по рации через день-два, тоже все спокойно.
А медведь все ближе и ближе подбирался к охотнику. Собаки не были зверовыми, тем более медвежатницами, но все же могли поднять ненужный шум, насторожить человека, и посему медведь вел себя очень осторожно. Вблизи человеческих следов он старался передвигаться только по колодам, перепрыгивая с одной на другую, благо, он стал совсем легким и прыгал без труда. Когда же приходилось идти по тропе, так аккуратно ставил лапы, что те умещались в ширину человеческого следа. Правда, когти выступали далеко вперед и, порой, нарушали следы охотника, но тот не обращал на это должного внимания, считая, что это следы когтей собак.
А когда медведь, выслеживая человека, лежал в какой-нибудь ямке в стороне от тропы, и вдруг невдалеке пробегали собаки, он старательно вдавливал смердящую рану в землю, чтобы те не почуяли запах, прикрывал лапой нос и даже затаивал на какое-то время дыхание. Собаки, увлеченные друг другом, увлеченные тайгой и опьяненные свободой, не замечали искусно прячущегося медведя.
А он уже знал, что человек возвращается в зимовье с охоты поздно вечером, иногда даже в глубоких сумерках, возвращается одной и той же тропой…
В тот день голодный, обмороженный, до предела обозленный и почти немощный медведь пришел к тропе охотника еще днем, умостился под приземистой, разлапистой елью и весь обратился в ожидание. Он неотрывно пялился в сторону человеческих следов и старательно вжимался больным боком в мерзлую землю.
Здесь, под елью, снега еще не было, не намело его метелями, не успело, и зверина лежал на еловой хвое, часто передергивал облезшей шкурой, – или замерзал окончательно, или вздрагивал от нервного напряжения.
Кроваво-красный закат известил окрестности и их обитателей, что завтра будет хороший морозец, а сегодня все дела нужно заканчивать и спешить по домам, по укрытиям. Мелкое зверье попряталось по дуплам и искусно сооруженным гайнушкам-гнездам, а человек, оглянувшись на прячущееся холодное солнце, свистнул собак и направился в сторону зимовья.
За спиной приятно оттягивала плечи паняжка, на которой были привязаны с десяток белок и соболёк, – хорошая сегодня была охота.
Спустившись в пойму и отыскав в наваливающихся сумерках свою тропу, Михаил споро двинулся по ней, помня, что сегодня день связи с егерями, и опаздывать к контрольному времени не хотел. Мороз колко прихватывал щеки и выхолаживал спину, да и руки, в отсыревших за день рукавицах, чувствовали себя неуютно. Собаки, поняв, что сегодня работа закончена, дружно полетели по тропе, торопясь к зимовью, надеясь найти там хоть крошки от утренней трапезы.
Именно этого и ждал продрогший и оттого еще более злой шатун. Пропустив мимо себя собак, он тихо поднялся и направился к тропе. Подошел к давно облюбованной колоде, лежащей поперек хода охотника и, притушив яростный блеск глаз, притиснулся к ней, прижался, затаился. Даже клубы пара, только что вырывавшиеся из обсосуленной пасти, вдруг исчезли, будто он совсем перестал дышать.
Михаил, похрустывая морозным снегом, резво шагал по тропке и не обращал внимания на то, что уже совсем темнеет, до дому оставался какой-то километр и дорожка была знакома до мелочей.
Вот он подошел к темновине, – это колода поперек, – занес одну ногу, чтобы перевалить на другую сторону, и в этот момент рядом беззвучно встала огромная тень.
Охотник даже не успел испугаться, как получил сильнейший удар звериной лапой по печени. Он отлетел в сторону и упал, скрючившись, стараясь удержать, ускользающее от сильной боли, сознание.
Но медведь не дал человеку возможности прийти в себя. Он одним прыжком оседлал поверженного охотника и стал ожесточенно рвать его зубами, всё более ярясь и распаляясь.
Михаил все-таки сумел преодолеть сильный болевой шок и, сгруппировавшись, изловчился выхватить из ножен широкий охотничий нож, с силой вогнал его в брюхо навалившегося зверя. Тот заорал, пробуждая уже задремавшую тайгу, но своего не оставлял. Возле зимовья залаяли, а потом завыли собаки. Охотник еще пару раз пропорол брюхо шатуну, но это не нанесло ему существенного вреда, так как кишки были уже давно пусты и прострелены. Да, боли чуть прибавилось, но что эта боль по сравнению с накопившейся яростью.
Медведь совсем озверел и рвал охотника в клочья. Поймав зубами руку, в которой был зажат нож, он переломал ее, стал жевать, перемалывая даже пальцы, упиваясь хрустом костей. Одним движением разорвал лицо и вырвал глаз. Потом ухватился за затылок и, разорвав там кожу, стянул ее на искалеченное лицо.
Охотник уже давно потерял сознание и не оказывал никакого сопротивления, а разъяренный зверь все рвал и рвал его, искусал, изжевал все ноги, разорвав, наконец, крепкую суконную куртку, вырвал и переломал несколько ребер. Наконец, он довел себя до крайности, до высшей стадии ярости и, уже оставив человека, стал рвать и ломать ближние деревца и кусты, схватил за ствол валяющееся рядом ружье и одним взмахом разломал его, ударив о ближнее дерево. Кинулся грызть страшными зубами колоду, за которой недавно прятался, орал при этом, разбрызгивая слюну и, наконец, всплыв, вздыбившись во весь рост, грохнулся на тропу и пополз, поволок за собой обездвиженные лапы. Здесь же разворачивался и зло рвал зубами застарелую рану в боку.
Потом помаленьку стал затихать и, наконец, успокоился, вытянулся и замер, уткнувшись мордой в резиновые сапоги человека.
…Михаил был еще жив. Он трудно пришел в себя и лежал бездвижно, пытаясь осмыслить величину трагедии. Страшная боль во всем теле не давала сосредоточиться. Едва пошевелившись, он вновь терял сознание и проваливался в черную пустоту. Потом вновь выныривал, заставлял себя терпеть боль, заставлял действовать.
Он, наконец, сел и привалился спиной к колоде. Одной, действующей рукой, стащил с лица и расправил на голову, на затылок, кожу. Одним глазом увидел ночь. Увидел и бездвижного медведя, подумал, что убил его.
Рядом нащупал нож и одной рукой отрезал голяшку с болотного сапога. Мелькнула отдаленная мысль о том, что уже сегодня хотел надеть ичиги, – зимнюю обувь, – но потом передумал и решил последний раз надеть сапоги. С трудом достал из внутреннего кармана спички и с еще большим трудом запалил резиновый костер. Дымное чадящее пламя не согревало. Отрезал вторую голяшку и подложил в огонь. Пламя увеличилось, отгородило деревьями маленький мир, утопило в ночи все остальное, всю будущность, все мечты.
Высветился оживший вдруг медведь. Он встал, огляделся вокруг, будто удивляясь своему присутствию здесь, рядом с человекам, рудом с огнем, но ярость уже потухла в его уставших глазах и он, опустив голову к самой земле, тяжело шагнул в темноту.
Михаил еще посидел у огня, обмотал себе голову шарфом, хотел подняться, найти хоть каких-то дров для поддержания костра, но ноги не удержали его, ближние деревья вдруг хороводом кинулись вокруг обессилевшего человека и исчезли.
За ночь он еще несколько раз приходил в сознание, чувствовал огромное небо и с трудом видел торопливые звезды, огорчался, что темновины ночных деревьев заслоняют этих ярких, неугомонных блескунчиков. Пытался куда-то ползти, но вот силы окончательно оставили его и он прекратил борьбу за жизнь.
Над притихшей ночной тайгой медленно и протяжно, возвышаясь и улетая в мороз, раздирая случайную душу, насмерть пугая мелкое зверье, плыл вой собак, эхо уносило его за реку и рассыпало по распадкам. Плакали собаки, плакала собачьим воем великая тайга.
…Нашли Мишку через три дня. Егеря, встревоженные отсутствием связи, пришли прямо к месту трагедии.
…Яркие, прозрачные угли угасающего костра постепенно становятся красными, потом начинают мерцать, помигивать, и вот уже обрисовывается их четкий контур, признак утраты жара, затем мертвенная серость постепенно подергивает их, охватывает, укрывает, и уже не угли это, а пепел… пепел. Но они были горячими, они были даже прозрачными.
Великое множество костров выпало на долю Михаила, он их разводил, поддерживал жаркую жизнь и наблюдал угасание.
…Волосы у него не были больше черными, они будто вобрали в себя цвет пепла тех многих костров…
Как потом выяснилось, он умер от большой потери крови и болевого шока. Даже трудно было сосчитать, сколько у него на теле было ран.
Медведя тоже вскорости нашли. Он был еще живой, но попыток убежать или оказать сопротивление не предпринимал, да и ярости в нем уже не было. Просто обреченно посмотрел в сторону приближающихся людей и даже с каким-то облегчением глубоко вздохнул.