|
|
|
|
12.11.2014, 21:57
|
#34 |
|
Охотник
Автор темы
Регистрация: 13.05.2014
Адрес: Самара
Сообщений: 36
|
Последний костер
Стояли жаркие августовские дни. Медведь, самодовольный, лоснящийся от нагуленного за лето жира, вышел на лесную дорогу. Он давно уже не боялся урчания и душного запаха отработанных газов пролетающих мимо лесовозов, лишь чуть припадал к земле в придорожных грязных кустах. Но всякий раз, когда он прятался от грохочущей машины, ему казалось, что люди, сидящие там, видели его, они показывали в его сторону руками и даже сто-то кричали. Но от этого не становилось больно, только чуть страшно, и он плотнее вжимался в теплую землю. А в последние дни несколько машин даже останавливались невдалеке и люди начинали громко кричать и кидать в его сторону камни. Приходилось быстро вскакивать и убегать вглубь леса. Потом долго выжидать, когда все успокоится, когда прогрохочут, пропылят по дороге несколько машин и, лишь уловив кажущееся затишье, набравшись храбрости, снова пробираться к заветному месту. Ну как же туда не пробираться, как оставить, забыть эти придорожные, дурманные малинники. Это же так вкусно, так ароматно, правда, ягода чуть горчит от густой пыли, покрывающей все кусты, но это ничуть не отпугивало медведя и он изо дня в день наведывался на любимое лакомство. Жиру на зиму он уже нагулял достаточно и теперь бродил по тайге лишь в поисках сластей, а малина была так сладка. Медведь даже на ночь не уходил далеко от дороги. Насосавшись малиновых кустов до приторности, он чуть углублялся в распаренную, разомлевшую тайгу, находил муравейник и долго топтался возле него, с любопытством рассматривая маленький заполошный народец. Потом, когда муравьи в панике собирались на вершине своего города и, приняв устрашающие позы, начинали пускать в воздух струйки едкой, вонючей жидкости, хлопал несколько раз лапой по этой шевелящейся кучке и с удовольствием облизывал ладошку длинным красным языком, восхищенно болтал башкой из стороны в сторону и снова лизал. Жгучая, приятно пощипывающая язык, кислота придавливала малинную приторность, осаживала тошноту и медведь умиротворенно, медленно брел в ближайший распадок к прохладному ключику. Войдя в воду, уперевшись в скользкие камни, он какое-то время прислушивался к мелодичным струнам ручейка, потом лизал его, нехотя, лениво шевеля чуть распухшим языком, и вновь прислушивался. Капля воды капала с черной губы зверя и, разбившись о гладь небольшой заводи, растаскивала зеркальное отражение медведя в разные стороны. Наконец зверина выходил на берег и заваливался под ближайшую лиственницу. Выгибался дугой и, смачно чавкая, усердно вылизывал шерсть на груди, брюхе и раздувшихся от жира боках. Потом снова прислушивался к тайге, замерев и, наконец, широко откидывался, утыкал нос в траву и блаженно прикрывал глаза. Здесь он мог вылеживаться всю ночь и даже половину завтрашнего дня, то просыпаясь и прислушиваясь к лесным звукам, то снова задремывая. Надоедливый гнус, облачком вьющийся над головой, даже радовал, так как указывал на приближение дождя, а дождь собьет горькую пыль с малины и напитает ягоды сладким янтарным соком. Еще, будучи совсем маленьким медвежонком, рядом со своей огромной, почти белой мамкой, он полюбил эти сладкие лесные ягоды. Мамка была очень старая и оттого, наверное, вся спина и бока у нее были белые, почти белые, – это множество седых волосков создавали такой забавный цвет. А брюхо было темное, конечно, не такое темное, как шерсть молодого медвежонка, но все-таки не белое. Старая медведица часто приводила его на разные ягодники, начиналось это с пресной и совсем невкусной черники, от которой становился синим язык. Потом поспевала на солнцепеках брусника, она были кислая и терпкая, а вот приспевающая голубица больше понравилась молодому медведю. Именно на кустах голубицы он научился у матери как надо быстро собирать ягоды. Старуха садилась возле облепленного голубыми бусинами куста, загребала его лапами с двух сторон и целиком запихивала в огромную пасть. Потом шумно пыхтела, обсасывая сладкие ветки. Медвежонок пытался подражать матери, но у него так ловко не получалось, ветки были упругие и непослушные, а рот совсем маленький. В результате ягоды брызгали в разные стороны и торопливо прятались в траве. Сладости на язык попадало чуть-чуть. Медвежонок сердился и выламывал непослушный куст под корень, а спрятавшиеся в траве бусинки в сердцах втаптывал в землю всеми четырьмя ногами, высоко при этом подпрыгивая и по щенячьи ухая. Но больше всего ему нравилась малина. Это была вкусная, сладкая ягода, что уходить от нее не хотелось. Когда обсасываешь ветки малины, то даже где-то в носу щекочет и делается хорошо. Кормила его старая медведица и другими вкусностями, например, сладкими корешками, или жирными орехами. А несколько раз она приводила его на берег широкой реки и, зайдя на мелководье, замирала там с поднятой лапой. Потом вдруг сильно била этой лапой по воде и на берег с прозрачными брызгами вылетали мелкие рыбешки. Они заполошно трепыхались на камнях и было очень весело собирать их языком. Вкусная еда, только мало. * * * Раскрасневшиеся, веселые лица парней заполнили всё застольное пространство. Все уже изрядно захмелели и соревнование между двумя корешами взбадривало, заставляло повышать голос, радостно возбуждаться. Трудно было разобрать, кто за кого болеет, да это было и неважно, важно, что все болели, поддерживая друзей возгласами и жестами. А друзья тягались на локотках. Багровые от напряжения лица, вздувшиеся вены на оголенных руках, бугристые мышцы. Напряжение возрастало, никто не собирался уступать, но и передавить, осилить противника мочи не хватало. Одним из борющихся был Михаил, – здоровенный красивый парняга, – районный охотовед. Преданнейший любитель тайги и всего, что с ней связано. Страстный охотник, отличный рыбак и вообще, настоящий человек. Спокойный, вальяжный добряк в компании друзей, и непримиримый, жесткий страж законности на работе. Вторым был молодой и не менее здоровый, крепкий телом и духом директор зверопромхоза. Остальная компания состояла из таких же парней, чистых и открытых, все были охотниками, все любили рыбалку, все по щенячьи были преданы тайге и даже не мыслили себя без нее. А гуляли по поводу. И повод этот был весьма значительный, – уже завтра все разъезжаются, разлетаются, расходятся в разные стороны, все идут на охоту на свои участки, начинается охотничий сезон. – Да ладно, хватит вам пыжиться, - не выдерживает кто-то из парней, - мы и так знаем, что вы здоровые бугаи, давайте выпьем за ничью. Все радостно загалдели и отринули от борющихся, загремели рюмками и бутылками. – Может, правда, ничья? – не снижая напряжения, спросил Михаил. – Я не против, - через губу выдавил товарищ. – Тогда отпускаем? – Отпускаем. Друзья еще чуть понапрягались и стали помаленьку расслабляться. Наконец, раздвинули занемевшие руки и разгладили жилистые морщины на лицах. – Ну ты, паря, здоров, не возрадуется тот медведь, что попадет тебе в лапы. – Да и ты не больно исхудал, помню как «Буран» из подо льда выдернул. – Там ситуация была критическая, ты бы тоже так смог. Действительно, случай тот был уникальным и его долго потом обсуждали и не верили многие. А дело было в прошлом году. Михаил тогда недалеко от поселка сохатку хлопнул и проделал к мясу дорогу на снегоходе, - на «Буране». Но снегу было много и, если с дороги той сдернет снегоход, он сразу ложится на бок, и потом черт бы его не поднимал, не выковыривал из того снега. Вот Мишка и попросил товарища съездить с ним за мясом, подстраховать значит. Вдвоем все легче. …– Ну, скоро вы там, давайте в кучу, налито уже. – За что пьем? Все подняли рюмки и пялились друг на друга в ожидании тоста. – Давай за удачку! – Нет, нет, пусть Мишка скажет, он уже завтра отваливает, пусть скажет! Михаил не заставил себя уговаривать, он поднялся на ноги, демонстрируя свои внушительные размеры: – Давайте выпьем за тайгу, за нашу жизнь там и, вообще, за нашу дружбу… Чтобы все вернулись с этого сезона здоровыми и богатыми! – Ура! Ура! Парни еще долго дурачились, травили анекдоты, подкалывали друг друга. Этот мальчишник перед охотой не был традицией, но впечатление у всех было хорошее, веселились вовсю. … «Буран» легко перескочил по льду широкую ленту реки и углубился в распадок. Сзади брякали пустые нарты. В лесу снег был более рыхлым и на одном из поворотов снегоход, действительно, скинуло с дорожки и сразу положило. От перегазовки гусеница крутанулась в воздухе и все стихло. Мужики попытались прямо на месте поставить машину на укатанную тропу, – не тут-то было, лишь зарывались все глубже в снег. Пришлось откапываться, благо, широкую лопату Михаил прихватил, вырезали пологий подъем на тропу и лишь после этого продолжили движение. Загрузили мясо в нарты, закрыли брезентом и хорошенько увязали. Перекурили, поглядывая на притихший лес, и двинулись в обратный путь. Михаил сидел за рулем, товарищ же пристроился в нартах, поверх мяса. Мотор завывал натужно, явно чувствовалось напряжение, не то что с пустыми нартами. Снова стащило с тропы, на том же месте. Изрядно помаявшись, промочив потом рубахи, мужики все же вырулили из леса на реку. Тут уже рядом, – на противоположном берегу, за ельником, прорисовывались столбики дыма, – это деревня топит печи. В воздухе чувствовалась ростепель, да и вообще, последние дни стояли теплыми, даже снег местами был влажный. Панцирь реки в такие зимние оттепели становился дырявым, - то там, то здесь наружу пробивался пар от воды, лед пропревал. Порой такая пропревшая полынья не открывалась до конца, а была замаскирована корочкой спекшегося снега. Опасны такие места. Завидев впереди деревню, ребята невольно вздохнули с облегчением и чуть расслабились. А зря. Руль в руках Михаила дернулся, – это лыжа снегохода, поймав плотный заструг снега, чуть сместилась в сторону. Весь обоз прыгнул следом за лыжей и почти сразу «Буран» провалился в образовавшуюся полынью. Каша изо льда и снега покрыла снегоход и, забурлив, заклокотав, стала заползать под противоположный край полыньи, под лед. Мишка сидел на своем месте и лишь болезненно кривил губы, и упирался руками в глыбу, которая придавила ему ноги. Течение быстро удернуло под лед снежную кашу и теперь было видно, как чистые струи зимней воды подмывают под снегоходом песок, гальку и двигают эту махину все дальше вперед, сильнее зажимая Мишку и втискивая его вместе с техникой в бездну. Еще какие-то мгновения, и трагедия неминуема. Товарищ, в момент крушения слетевший с воза, подскочил и, выхватив сцепную чеку, моментально отбросил в сторону нарты, даже не почувствовав их тяжесть, потом обежал полынью и, ухватившись за куртку друга, попытался его тянуть. Бледность залила лицо Михаила. – Нет, нет… Не получится…- выдавил он синими от напряжения и холода, от страха, губами. Вода уже заливала его выше пояса, а в лед он упирался теперь не руками, а грудью, с каждым моментом сползая все ниже: – Ты, вот что, слышь…Сыновья у меня… Слышь, страшно мне…слышь, помоги…через плечи уже стала перекатываться вода, она казалась тягучей. Мишка будто улыбался, так исказилось его лицо, - …страшно мне, страшно… Напарник заполошно отскочив в сторону от полыньи и, приложив ладони рупором, заорал, разрывая голосовые связки: – Помогите-е-е!!! Но здесь же, поняв всю бесполезность своего крика, всю его безнадежность и безысходность положения, повалился на колени и обхватил голову: – А-а-а-а!!! Снова вскочил, кинулся к товарищу и на ходу стал срывать с себя куртку. Он, не останавливаясь, не раздумывая, влетел в полынью и, не чувствуя обжигающей воды, нащупав заднюю скобу «Бурана», ухватился за нее, а в следующее мгновение совершил невозможное. Серпом выгнув спину, вспучив шею до такой степени, что, казалось, вот сейчас брызнет из нее кровь, а веки плотно сжав, чтобы от напряжения не лопнули или не вывалились глаза, он неимоверным усилием выдернул из-подо льда снегоход. Против течения, против всех правил, против невозможного, – выхватил. Мишка, освободившись от ледяного плена, с трудом перевалился на кромку полыньи, следом вылез товарищ. Оба повалились на спину, на утоптанный снег, и закрыли глаза. Лишь пустое, серое зимнее небо было свидетелем этого происшествия. – Миша, ты не рассказывай никому, как я о помощи орал… – Тогда уж и ты не рассказывай, как я испугался, – смерти… И, действительно, история эта будто бы и была, а вроде и не было ее. Но все-таки что-то просочилось в круг друзей, и товарища иногда пытали, – правда ли, что он «Буран» из-подо льда вытащил. Тот улыбался и добродушно, как любой здоровяк, отвечал: – Брехня, байки все это… * * * Дождь, действительно, обрушился на благодарную тайгу. Сначала заморосил помаленьку, чуть накрапывая, радуясь легкой сырости, в воздух всплыли тучи комаров и мошки, потом разошелся, вымочил все деревья, колоды, и даже в самых укромных уголках трудно стало отыскать сухое место. С кедров, промокших до последней иголки, сыпались крупные капли и, шлепнувшись в ручей, выбивали брызги. А ели, обрадовавшись дождю, сначала поджали все веточки, чтобы пропустить воду к корням, и лишь потом, напившись досыта, вдоволь насытившись влагой, вновь распушились, растопоршились во все стороны и теперь уже наслаждались этой благодатью, улавливая ее каждой своей иголочкой, каждой, еще не проснувшейся, почкой. Медведь вжимался в межкорневую развилку лиственницы и прикрывал лапой нос, иногда отмахивался от комаров, но наконец промок окончательно и лениво поднялся. Встряхнув шубой, от чего в воздух взвились тысячи капелек, медведь вдруг игриво прыгнул пару раз и рявкнул по направлению вершины ключа. В тот же момент замер и прислушался, – эха не получилось, да и сам звук, будто наткнувшись на что-то, тут же смолк, упал тяжелой шишкой в мягкий мох. Отсутствие в тайге раскатистого звука указывает на долгую непогоду. Медведя это не огорчило. Большой разницы для него не было, – хоть в жаркую солнечную погоду, хоть в дождливую слякоть, чувствовал он себя превосходно. Молодость, сила, уверенность в себе давали ему тонус жизни, давали радость, а старость… Да, он видел старых и больных сородичей и даже не так давно покусал одного такого в брачной игре-драке, но ведь совсем не обязательно, чтобы это случилось с ним, как это он, такой крепкий и сильный, вдруг может стать старым и больным? Да не может. Медведь прошелся вдоль ключа, дошел до муравейника и, потоптавшись возле него, не увидел торопливых и озабоченных насекомых, дождь загнал их в город. Он широко зевнул и прислушался к дальнему, приглушенному дождем, урчанию лесовоза. Да, малинник давно уже умылся и ждет его, выставляет напоказ сладкие ягоды. Зверина, широко переваливаясь, уверенно зашагал к дороге. В вершине кедра затрещала, заскрежетала кедровка, оповещая всю округу о том, что здоровенный и лохматый хозяин вышел на тропу охоты. Но она ошиблась, медведь и не думал охотиться, он прямиком направился в малинник и, не осторожничая, ввалился в мокрые кусты. Стал загр***** лапами наиболее рясные и, поймав их пастью, шумно чмокал, обсасывал ветки. Чтобы передвинуться к следующему кусту, он даже не вставал, а просто переползал на заднице. На угоре малина была лучше. Правда, здесь труднее было спрятаться от проходящих машин, которые, взбираясь по крутой дороге, значительно замедляли в этом месте свой ход, но медведя это не очень беспокоило. Он опять чуть припадал к земле, пропускал мимо урчащую громадину и, не дожидаясь, когда та скроется из вида, продолжал свое сладкое занятие. Ягоды были сочные и прозрачные, а на каждой висела капелька дождя. Обсасывая ветки, хозяин тайги блаженно закрывал глаза, шумно втягивал в себя и воду, скопившуюся на листьях, это отодвигало момент насыщения, не создавало приторности. Снова заурчал лесовоз, и медведь припал к земле. Но машина не проехала мимо, а остановилась как раз напротив. Он подумал, что люди опять будут смеяться, кричать и кидать в его сторону камни, и что придется убегать, но пока продолжал лежать, старательно вжимаясь в сырую землю, и лишь чуть шевелил языком, который уже распух от колючек и сладости. Из машины вышли двое, один держал в руках какой-то продолговатый предмет, будто палку. У другого в руках ничего не было, он хватал за рукав первого, с палкой, и озабоченно что-то говорил ему, но тот отмахивался, сердился, и, наконец, он оставил его, ушел обратно и залез в машину. Человек еще чуть подошел и наставил палку на медведя. Через секунду раздался страшный грохот, здесь же слившийся с ревом раненого медведя. Огромный хозяин леса взвился на дыбы и тут же упал подкошено в придорожную канаву, начал крутиться и хватать себя зубами за бок. Едкий пороховой дым докатился до мечущегося зверя и на миг затмил его сознание. Но уже в следующее мгновение медведь очнулся и, резко развернувшись, в два прыжка скрылся в тайге. Человек, трусливо озираясь, вернулся на то место, откуда он стрелял и, схватив с земли недавно брошенное ружье, бегом кинулся к машине. Заскочив в кабину, он резко включил скорость и уже через мгновение огромная машина скрылась из глаз, лишь замутившаяся вода в лужах напоминала о недавних событиях, да кедровка удивленно крутила длинноносой башкой, не понимая случившегося. …Косолапый бежал все труднее, все чаще спотыкался, наталкивался на колоды и, наконец, захрипев, задохнувшись от боли, сунулся мордой в траву, безвольно раскинул лапы. Трудно было определить, сколько он так пролежал, но, очнувшись, медведь различил на небе бледные звезды. Внутренности, кажется, разрывались от огня. Неумело брошенная пуля из ружья человека, располосовала кишки и застряла в позвоночнике. Зверина снова стал изворачиваться и хватать себя за окровавленный бок зубами, рвать рану когтями, старался выхватить такое болючее жало, злился при этом, и даже приходил в ярость, – выворачивал с корнем молодые деревца, подчистую выкатывал поляну. Затем, будто впадал в забытьё, и замирал в какой-то неестественной позе, а может, просто обессиливал и лежал так, раскинувшись, распластавшись в изнеможении. Уже взошло солнце, когда подранок снова очнулся от очередного приступа и, поднявшись на ослабевшие, даже подрагивающие лапы, побрел в сторону ключа. Там он залез в воду и долго лежал в холодных струях, пытаясь остудить жар, поднявшийся внутри, в кишках. Много пил воды, потом выбрался на берег и по привычке хотел вытряхнуть воду из шкуры, но первое же движение принесло ему такую боль, что он даже заревел во всю пасть и снова стал хватать себя зубами. Измаявшись, искусав себя, выпластав приличную поляну, медведь вновь повалился как подкошенный и замер обреченно. …Порой ему казалось, что приходит конец, задние ноги совсем отказывались подчиняться, а из раны в боку поднимался ужасный смердящий запах. Глаза медведя подергивались пленкой, сознание оставляло его и он проваливался в бездну, в мягкую жаркую пустоту. Сколько времени он вылеживал так недвижно, никто не скажет, может и наблюдал за ним какой лесной обитатель, – бурундучок или соболишко, но они будут о том помалкивать, тем более, что наблюдали они за больным и немощным великаном без сожаления. Потом он вновь приходил в себя, садился и, широко расставив передние лапы, осматривался кругом, пытался осмыслить окружающий его мир. Даже брёл куда-то, с трудом управляя задними, немеющими лапами. В гноящейся ране копошились черви. Болевые приступы повторялись часто. Так потянулись безрадостные дни раненого хозяина этих мест. |
|
|
|
12.11.2014, 21:58
|
#35 |
|
Охотник
Автор темы
Регистрация: 13.05.2014
Адрес: Самара
Сообщений: 36
|
* * *
Шуга на реке радует охотников, - кончаются, значит, осенние слякотные денечки и приближается зима, с настоящими морозами, с настоящим промыслом. Михаил бродил по ближним сопкам, топтал молодой осенний снег, постреливал белочек. Но все мысли были направлены на то, что скоро эта мокреть кончится, река встанет, и тогда можно будет побегать за собольком. Собаки, однако, должны себя показать, в прошлом году ловко начали работать, да жалко, что поздновато, – снег уже выпал приличный, убродно стало, но себя проявили. В этом году он, конечно, ждал настоящей охоты, но пока только ждал. Вот и шуга по реке полетела, скоро уже, скоро. Охотился он давно, лет десять, правда постоянного участка не имел, то с тестем ходил, тот в промхозе штатником работал, то товарища взял, в низовьях охотились. Там места добрые были, да у Мишки тогда «авария» произошла, всего лишился, и должности, и участка, как башку сохранил. А случилось вот что. Он тогда районным охотоведом работал, как и сейчас, жил в бараке дореволюционном, жену имел и двоих детей малых. В бараке том холодина страшная, все-таки север себя давал знать, да и больно уж ветхое строение было. Квартиру постоянно обещали, обещали, а тут выборы, – в Верховный Совет. Ну Мишка возьми да и заяви ультиматум: – не пойду на выборы, пока квартиры не будет! И точно не пошел. К нему домой приезжали, уговаривали, а он уперся,– настырный же. Короче, после праздников, – Выборы же праздниками были, – пришел на работу, а там уже новый замок и милиционер покуривает на крылечке. – Что такое? – Уволили тебя, Миша. Иди в райком, там все объяснят. Ничего не объяснили, сунули просто решение партбюро, где ставили в известность об изгнании со всех постов. За аморальщину. Вот и получил квартиру. Сильно тогда переживал парень, ох сильно, как умом не тронулся. А тут секретаря райкома на повышение забрали, в Иркутск. Новый пришел, и как раз директор в промхозе поменялся. Сговорились, вернули Михаила к должности. Но все, считай, год без малого в опале отходил, это тебе не бублик с маком. Теперь же вот участок взял на границе заказника и егерей своих тоже по границе посадил, – и охрана тебе, и охота. У егерей, правда, не у всех, были рации, а кустовая рация у охотоведа была в зимовье. Раз в два дня, в определенное время, выходили ребята на связь и отчитывались о своих проблемах. Мороз крепчал с каждым днем. На реке появились большие забереги, а широкое и тихое плёсо, что ниже зимовья, почти полностью перехватило, только узкая лента воды разделяла реку вдоль. Да и не вода это была вовсе, а каша ледяная, – шуга сальная. Собаки уже не раз выскакивали на тонкий лед и, задирая морды, внюхивались и всматривались в противоположный берег. – Ну, ну, не рыпайтесь раньше времени¬ – успокаивал их охотник, – успеем еще и там побегать, не торопитесь. Михаил охотился один. Многие в те времена ходили в тайгу, нарушая какие-то правила. Так, например, по одному на участок идти не положено в целях безопасности, а охотники подписывали документ о совместной охоте, сами же промышляли совсем в разных местах. Ну не будешь же одной тропой ходить, да где это видано, чтобы охотники вдвоем по тайге бегали. И потом охота, – это довольно таинственный процесс, не каждый промысловик готов делиться какими-то своими секретами, готов делиться своим фартом, даже с родственником или другом. Так вот, Михаил охотился один. Он, конечно, лелеял мысль о тех временах, когда подрастут сыновья и можно будет их натаскать, наставлять на тайгу, но это еще годы и годы, Лешке вон только десять, это еще дет пять ждать, а тот и вообще мал еще. На рыбалку он их, конечно, уже брал спокойно и многому обучил, но то летом, а тут… В напарников как-то не особенно верил и шарахался по лесу один, надеялся лишь на свой опыт, свои силы и на волю Всевышнего. * * * За последние два месяца он практически ничего не ел. Любая пища, будь то корешок растения или засохшие, замороженные ягоды, да просто случайно пойманный бурундук вызывали острую боль где-то внутри, разрывали огнем кишки и заставляли снова драть зубами и когтями гнойную рану на боку. Рана временами затягивалась, покрывалась какой-то грязной коростой, то вдруг вновь открывалась и из нее начинала сочиться мутноватая жидкость. А при неосторожных, резких движениях боль пронзала весь позвоночник, и тогда медведь валился как подкошенный, начинал крутиться вокруг себя и волочить вдруг, теряющие способность двигаться, немеющие задние лапы. В эти моменты он опять страшно ярился, рвал все в округе с корнем, когтями выскребал катанину и, наконец, замирал в неестественной позе. Совершенно обессилев. Куда он брел в эти и с какой целью, не знал и сам, просто шагал и шагал, если слушались ноги, развешивал на осенних кустах клочки неаккуратной, потерявшей шикарный блеск шерсти, а на недавнем снегу оставлял неровную строчку спутанных следов. Опытный охотник, наткнись он на эти следы, сразу бы поднял тревогу, понял бы, что идет тяжело раненый, больной и очень изнуренный зверь, который в наваливающиеся холода неминуемо начнет творить запретное, так как о берлоге, о спокойной зимней спячке не может быть и речи. Но такой охотник не пересек след медведя и тот, в конце - концов, вышел на берег широкой замерзающей реки. Несколько дней он провел под нависшим обрывистым берегом, где переплетенные корни растений свешивались до самого льда и создавали иллюзию надежного укрытия. Однако это был обман, и вскоре медведь опять выбрался наверх и захромал в сторону сопок, наискось пересекая широкую пойму. Он часто останавливался и старательно вылизывал бледным языком обмороженные узкие ладошки передних лап. Шкура на них местами полопалась и висела клочьями. Да и весь медведь, когда-то вальяжный, круглый, лоснящийся, теперь выглядел очень неряшливо. Шерсть, свалявшаяся и грязная, свисала рваными лоскутьями, бока ввалились, спина стала очень узкой и костлявой, а голова низко опустилась между ног, будто катилась по самой земле. И лишь глаза, ввалившиеся маленькие глаза, выдавали в звере былую силу, мощь и выказывали теперь неимоверную злость, даже ярость на все окружающее. Его раздражало буквально все. Встретившаяся молодая сосенка, - он переламывал ее, вспорхнувшая недалеко сойка, – он ударял воздух лапой и приглушенно рыкал, даже легкий осенний лист, прилипший к влажному носу, мог взбесить этого измученного исполина и он больно бил себя по морде лапой. Однажды он снова услышал тот страшный грохот, который вмиг сделал его больным и немощным, в страхе сорвавшись с места, он кинулся в соку и не остановился, пока не оказался на ее вершине. Здесь, тяжело переводя дыхание, он прислушивался к лаю собак, который доносился с того самого места, где стреляли. Потом раздался еще выстрел, и собаки замолчали. Дождавшись глубокой ночи, медведь осторожно спустился с сопки и прокрался к месту охоты человека. Он нашел то дерево, куда днем лаяли собаки, нашел место, куда упала подстреленная белка, а еще он нашел несколько пыжей. Они пахли дымом. Это был запах не того дыма, когда горел лес, тогда тоже было страшно, но этот…этот запах дыма сгоревшего пороха врезался ему в память навсегда, одновременно и, пугая его смертельно, заставляя дрожать поджилки, и раздражая, возбуждая немыслимую ярость, требуя каких-то действий, требуя выплескивания накопившейся злости. Он, наконец, понял, куда он шел и что теперь в его жизни будет главным, – он должен найти человека с ружьем и сделать ему также больно, как сделал тот. Медведь еще долго топтался у места охоты, изучал запахи, успокаивался, впитывал в себя чувство мести. Наконец, он лег прямо в истоптанный снег и медленно прикрыл полные затаенной злобой глаза. Он больше не вылизывал обмороженные лапы, он даже перестал так остро ощущать боль, он сосредоточился на мести, у него появилась цель… …Уже не первый день медведь шел по его следам. Он до тонкости изучил запах этого человека с ружьем, а в ушах, в воспаленном сознании постоянно слышалось шуршание его резиновых сапог по молодому снегу. Следить за человеком и оставаться самому незамеченным было трудно, так как тот имел двух собак. Медведь даже знал, как зовут собак этого охотника, он уже не раз слышал, как тот их кричал, нервно хлопая себя по колену, особенно, когда собаки, ехидно улыбаясь, уходили на другую сторону реки по тонкому, прогибающемуся льду. Охотник беспокоился, что собаки провалятся, тогда им уже не поможешь, он нервничал и забывал об осторожности, заполошно бегал по берегу и напасть на него можно было прямо сейчас. Но медведь не спешил, он изучал повадки охотника, изучал его движения, все более и более злобил себя и даже снова чуть не доводил до припадка… Он не нападал пока, он наслаждался ожиданием того момента, когда будет можно… * * * Мишка упивался наступающей зимой, по-детски радовался утренним морозцам и носился целыми днями по сопкам, выхаживая собак. Они все лето провели в вольере и теперь, выпущенные на волю, одуревшие от леса, от свободы быстро сбили ноги. Это бывает со всеми собаками, содержащимися в неволе, процесс этот неминуем, но его надо преодолеть, пока не начнется настоящая охота, – на соболя. Собаки со сбитыми ногами пару дней вообще не встают, болеют, а потом потихоньку начинают прохаживаться, а еще через несколько дней уже бегают, но пока неуверенно и недалеко. Вот и надо их таскать по тайге, заставлять работать по белке, как говорится, набивать лапы. Чем быстрее этот процесс закончится, чем быстрее собаки придут в норму, тем удачнее может быть охота. Расхаживая, вытаптывая собак, Михаил еще не уходи далеко от зимовья, ни разу не ночевал в лесу, но знал, что все это впереди, готовился к этому. Даже в мыслях у него не возникало ни разу, что за ним уже несколько дней следит шатун. Облазив ближайшие окрестности, Михаил нигде не наткнулся на подозрительные следы, правда, и снежок еще был мелковат, а на колодах так вообще не было, но если какой зверина появится на участке, – не должен проскочить мимо внимания. Уверенность была. Да и с егерями своими связывается по рации через день-два, тоже все спокойно. А медведь все ближе и ближе подбирался к охотнику. Собаки не были зверовыми, тем более медвежатницами, но все же могли поднять ненужный шум, насторожить человека, и посему медведь вел себя очень осторожно. Вблизи человеческих следов он старался передвигаться только по колодам, перепрыгивая с одной на другую, благо, он стал совсем легким и прыгал без труда. Когда же приходилось идти по тропе, так аккуратно ставил лапы, что те умещались в ширину человеческого следа. Правда, когти выступали далеко вперед и, порой, нарушали следы охотника, но тот не обращал на это должного внимания, считая, что это следы когтей собак. А когда медведь, выслеживая человека, лежал в какой-нибудь ямке в стороне от тропы, и вдруг невдалеке пробегали собаки, он старательно вдавливал смердящую рану в землю, чтобы те не почуяли запах, прикрывал лапой нос и даже затаивал на какое-то время дыхание. Собаки, увлеченные друг другом, увлеченные тайгой и опьяненные свободой, не замечали искусно прячущегося медведя. А он уже знал, что человек возвращается в зимовье с охоты поздно вечером, иногда даже в глубоких сумерках, возвращается одной и той же тропой… В тот день голодный, обмороженный, до предела обозленный и почти немощный медведь пришел к тропе охотника еще днем, умостился под приземистой, разлапистой елью и весь обратился в ожидание. Он неотрывно пялился в сторону человеческих следов и старательно вжимался больным боком в мерзлую землю. Здесь, под елью, снега еще не было, не намело его метелями, не успело, и зверина лежал на еловой хвое, часто передергивал облезшей шкурой, – или замерзал окончательно, или вздрагивал от нервного напряжения. Кроваво-красный закат известил окрестности и их обитателей, что завтра будет хороший морозец, а сегодня все дела нужно заканчивать и спешить по домам, по укрытиям. Мелкое зверье попряталось по дуплам и искусно сооруженным гайнушкам-гнездам, а человек, оглянувшись на прячущееся холодное солнце, свистнул собак и направился в сторону зимовья. За спиной приятно оттягивала плечи паняжка, на которой были привязаны с десяток белок и соболёк, – хорошая сегодня была охота. Спустившись в пойму и отыскав в наваливающихся сумерках свою тропу, Михаил споро двинулся по ней, помня, что сегодня день связи с егерями, и опаздывать к контрольному времени не хотел. Мороз колко прихватывал щеки и выхолаживал спину, да и руки, в отсыревших за день рукавицах, чувствовали себя неуютно. Собаки, поняв, что сегодня работа закончена, дружно полетели по тропе, торопясь к зимовью, надеясь найти там хоть крошки от утренней трапезы. Именно этого и ждал продрогший и оттого еще более злой шатун. Пропустив мимо себя собак, он тихо поднялся и направился к тропе. Подошел к давно облюбованной колоде, лежащей поперек хода охотника и, притушив яростный блеск глаз, притиснулся к ней, прижался, затаился. Даже клубы пара, только что вырывавшиеся из обсосуленной пасти, вдруг исчезли, будто он совсем перестал дышать. Михаил, похрустывая морозным снегом, резво шагал по тропке и не обращал внимания на то, что уже совсем темнеет, до дому оставался какой-то километр и дорожка была знакома до мелочей. Вот он подошел к темновине, – это колода поперек, – занес одну ногу, чтобы перевалить на другую сторону, и в этот момент рядом беззвучно встала огромная тень. Охотник даже не успел испугаться, как получил сильнейший удар звериной лапой по печени. Он отлетел в сторону и упал, скрючившись, стараясь удержать, ускользающее от сильной боли, сознание. Но медведь не дал человеку возможности прийти в себя. Он одним прыжком оседлал поверженного охотника и стал ожесточенно рвать его зубами, всё более ярясь и распаляясь. Михаил все-таки сумел преодолеть сильный болевой шок и, сгруппировавшись, изловчился выхватить из ножен широкий охотничий нож, с силой вогнал его в брюхо навалившегося зверя. Тот заорал, пробуждая уже задремавшую тайгу, но своего не оставлял. Возле зимовья залаяли, а потом завыли собаки. Охотник еще пару раз пропорол брюхо шатуну, но это не нанесло ему существенного вреда, так как кишки были уже давно пусты и прострелены. Да, боли чуть прибавилось, но что эта боль по сравнению с накопившейся яростью. Медведь совсем озверел и рвал охотника в клочья. Поймав зубами руку, в которой был зажат нож, он переломал ее, стал жевать, перемалывая даже пальцы, упиваясь хрустом костей. Одним движением разорвал лицо и вырвал глаз. Потом ухватился за затылок и, разорвав там кожу, стянул ее на искалеченное лицо. Охотник уже давно потерял сознание и не оказывал никакого сопротивления, а разъяренный зверь все рвал и рвал его, искусал, изжевал все ноги, разорвав, наконец, крепкую суконную куртку, вырвал и переломал несколько ребер. Наконец, он довел себя до крайности, до высшей стадии ярости и, уже оставив человека, стал рвать и ломать ближние деревца и кусты, схватил за ствол валяющееся рядом ружье и одним взмахом разломал его, ударив о ближнее дерево. Кинулся грызть страшными зубами колоду, за которой недавно прятался, орал при этом, разбрызгивая слюну и, наконец, всплыв, вздыбившись во весь рост, грохнулся на тропу и пополз, поволок за собой обездвиженные лапы. Здесь же разворачивался и зло рвал зубами застарелую рану в боку. Потом помаленьку стал затихать и, наконец, успокоился, вытянулся и замер, уткнувшись мордой в резиновые сапоги человека. …Михаил был еще жив. Он трудно пришел в себя и лежал бездвижно, пытаясь осмыслить величину трагедии. Страшная боль во всем теле не давала сосредоточиться. Едва пошевелившись, он вновь терял сознание и проваливался в черную пустоту. Потом вновь выныривал, заставлял себя терпеть боль, заставлял действовать. Он, наконец, сел и привалился спиной к колоде. Одной, действующей рукой, стащил с лица и расправил на голову, на затылок, кожу. Одним глазом увидел ночь. Увидел и бездвижного медведя, подумал, что убил его. Рядом нащупал нож и одной рукой отрезал голяшку с болотного сапога. Мелькнула отдаленная мысль о том, что уже сегодня хотел надеть ичиги, – зимнюю обувь, – но потом передумал и решил последний раз надеть сапоги. С трудом достал из внутреннего кармана спички и с еще большим трудом запалил резиновый костер. Дымное чадящее пламя не согревало. Отрезал вторую голяшку и подложил в огонь. Пламя увеличилось, отгородило деревьями маленький мир, утопило в ночи все остальное, всю будущность, все мечты. Высветился оживший вдруг медведь. Он встал, огляделся вокруг, будто удивляясь своему присутствию здесь, рядом с человекам, рудом с огнем, но ярость уже потухла в его уставших глазах и он, опустив голову к самой земле, тяжело шагнул в темноту. Михаил еще посидел у огня, обмотал себе голову шарфом, хотел подняться, найти хоть каких-то дров для поддержания костра, но ноги не удержали его, ближние деревья вдруг хороводом кинулись вокруг обессилевшего человека и исчезли. За ночь он еще несколько раз приходил в сознание, чувствовал огромное небо и с трудом видел торопливые звезды, огорчался, что темновины ночных деревьев заслоняют этих ярких, неугомонных блескунчиков. Пытался куда-то ползти, но вот силы окончательно оставили его и он прекратил борьбу за жизнь. Над притихшей ночной тайгой медленно и протяжно, возвышаясь и улетая в мороз, раздирая случайную душу, насмерть пугая мелкое зверье, плыл вой собак, эхо уносило его за реку и рассыпало по распадкам. Плакали собаки, плакала собачьим воем великая тайга. …Нашли Мишку через три дня. Егеря, встревоженные отсутствием связи, пришли прямо к месту трагедии. …Яркие, прозрачные угли угасающего костра постепенно становятся красными, потом начинают мерцать, помигивать, и вот уже обрисовывается их четкий контур, признак утраты жара, затем мертвенная серость постепенно подергивает их, охватывает, укрывает, и уже не угли это, а пепел… пепел. Но они были горячими, они были даже прозрачными. Великое множество костров выпало на долю Михаила, он их разводил, поддерживал жаркую жизнь и наблюдал угасание. …Волосы у него не были больше черными, они будто вобрали в себя цвет пепла тех многих костров… Как потом выяснилось, он умер от большой потери крови и болевого шока. Даже трудно было сосчитать, сколько у него на теле было ран. Медведя тоже вскорости нашли. Он был еще живой, но попыток убежать или оказать сопротивление не предпринимал, да и ярости в нем уже не было. Просто обреченно посмотрел в сторону приближающихся людей и даже с каким-то облегчением глубоко вздохнул. |
|
|
|
 |
| Здесь присутствуют: 3 (пользователей: 0 , гостей: 3) | |
|
|
